Усольцев Александр Викторович

«Так что же дальше?» — подумал я, закрывая глаза. Недавно мне исполнилось тридцать лет. Я молод, полон сил, многое умею. Не пропаду! Куда лететь — в Томск или, как там его, Нижневартовск?
Не знаю. Пускай судьба выбирает сама: куда полетит первый борт, туда и отправлюсь.
Проснулся от гула моторов. Невидимый в сумраке самолет прогревал двигатели. Механики продолжали спать, привычные к этому звуку. А я на него пошел и вскоре разглядел в утренней полумгле то ли Ил‑14, то ли Ли‑2, который готовили к старту.
— Когда полетим?
— Сейчас и полетим.
— Куда?
— В Нижневартовск.
Что ж, значит, судьба.
Плотность комариного поголовья здесь была такая, что воздух казался серым. От балков до буровой — метров пятьдесят. Пройдет человек — и еще минут пятнадцать видно, что человек прошел: следв воздухе остался.

Задумывался ли я тогда над тем, какова роль Западной Сибири в энергетическом балансе страны? Вряд ли. Тогда меня занимали куда более приземленные вещи: как накопить в фонде мастера необходимую сумму, чтобы приобрести холодильник, столовую посуду и организовать горячее питание для рабочих на буровой. Когда это наконец удалось, я радовался, наверное, не меньше, чем Юрий Эрвье, получивший знаменитую телеграмму Абазарова из Мегионской нефтеразведки.

Самоотверженности оказалось мало. Даже в зените славы Самотлора Нижневартовск оставался местом работы, но не жизни, если не брать в расчет отъявленных трудоголиков. Местом малоцивилизованным. По многочисленным помойкам бродили коровы. По улицам молча носились стаи собак, больше похожие на волков: шеи не ворочаются, хвост поленом, бегут клином, не сворачивая и не лая.

Думаю, что Хлюпин неслучайно так долго держал меня в начальниках РИТС. С одной стороны, я нужен был ему именно на Самотлоре, с другой, с моей стороны, я и сам добывал уникальный опыт на уникальном месторождении. И когда три года спустя меня из начальников РИТС, минуя промежуточные должности, назначили главным инженером УБР, принял это как должное: по мне были и работа, и ответственность.
Здесь каждый день надо было принимать решения, которых прежде просто не существовало. И то была естественная, обыденная производственная жизнь. Новаторские решения стали на Самотлоре будничным делом, мы привыкли во многом полагаться на себя, не рассчитывая на скорую помощь промышленности и не дожидаясь взвешенных научных рекомендаций.
Дух азарта, соперничества с обстоятельствами, должно быть, витал над мелеющим озером, и я понимаю, почему на Самотлор зачастили не только журналисты — сюда потянулись поэты и художники: буровая вьшка стала для России таким же символом, как березка.

Коллектив — инженеры, мастера, помбуры — относился ко мне с уважением. Правда, я слышал, что за спиной меня называют Мюллером, но не обижался, потому что понимал: прозвище не имеет никакого отношения к гитлеровскому злодею, а навеяно знаменитым сериалом «Семнадцать мгновений весны», где Мюллер, сыгранный артистом Леонидом Броневым, согласитесь, весьма обаятельный персонаж. Почему-то считалось, что я каким-то образом все вижу и все знаю, и, понятное дело, я их не разуверял.

Я только обживался в новом кабинете (главного инженера Нижневартовского УБР‑1. — Прим. ред.), осваивался с новыми заботами и полномочиями, сидел на работе допоздна. Стук в дверь.
— Заходи, открыто!
Появился парнишка с рюкзачком за спиной, протянул направление:
— Я из Тюменского индустриального.
— Инженер? Пойдешь помбуром в бригаду Лёвина Геннадия Михайловича. Слыхал, наверное?
— Слыхал.
— Вот и славно. Ночевать сегодня тебе придется
в моем кабинете, вот здесь, на столе. В гостиницу устроить не смогу — честно говоря, пока даже не знаю, как это делается. Утром придет начальник, и все эти дела решит. Как тебя зовут?
— Володя. Богданов Владимир Леонидович. Там, в направлении, все написано!
— Ничего. Я и так запомню.
Чтобы точно выразить тогдашнее состояние. Все там переплелось:
труд по душе и по росту, ощущение того, что ты на своем месте. И еще я не покривлю душой, если скажу: о стране мы думали тогда высоко, хотя высокими словами не бросались.

Владимир Леонидович Богданов тоже прошел все необходимые рабочие ступеньки в лёвинской бригаде, толково решал инженерные задачи, стал перспективным специалистом. Кое-кто на этом и останавливался — и таких я повидал немало.
Не стану утверждать, что уже тогда разглядел в Богданове черты будущего лидера, однако то, что этот паренек с рюкзаком за плечами не так уж прост, можно было догадаться. Что его отличало тогда? Упрямство —раз, огромная трудоспособность — два и редкостное умение четко следовать тому, что предписано, — три.
Вообще, буровое дело — вроде лакмусовой бумажки: обязательно проявит сущность человека.

Иногда задумываюсь: что же такое дружба? Какие обязательства накладывает она на людей? Есть ли противоречие между законами дружбы и служебным долгом? Не думаю, что знаю точные ответы на эти вопросы. Знаю только, что и в дружбе существуют свои запреты. Их не сформулируешь, они находятся где-то глубоко внутри.
С Виктором Китаевым мы дружим уже чуть менее полувека. Всякое бывало в нашей жизни и по дружбе, и по службе, случалось мне быть его начальником, выходило и наоборот, когда он стал работать в обкоме, — кому же из нашего поколения не известно, что партия у нас рулила всем.
Но вот что характерно: ни ему, ни мне никогда не приходило в голову воспользоваться служебным положением другого, чтобы выторговать себе какие-то поблажки, — чаще наоборот случалось, оборачивалось повышенной требовательностью.
Но если я был убежден, что человек способен на большее, чем себе позволяет делать, если отчетливо видел перспективу его роста — такому человеку от меня доставалось изрядно, я просто допекал его своей требовательностью, и чаще всего добивался своего.
Возможно, это тоже особенность ушедшего времени.

Припоминаю еще одну подробность того времени: хотя число кандидатов в покорители западносибирских пространств не убывало, а прирастало с каждым годом, среди них все меньше и меньше обнаруживалось людей, готовых к такой вот са-
моотдаче, как у Богданова и Алекперова. Худо бедно, правдами и неправдами базовые города становились похожими на настоящие города, и это тоже по-своему влияло: немногие соглашались даже на время расстаться с более или менее
обустроенным бытом. А настоящая работа в нашей профессии всегда далеко от асфальта, хотя и не в асфальте, собственно, дело. Скорее — в чувстве ответственности не только за свою судьбу. А оно, это чувство, встречалось у олодых специалистов все реже и реже.

Типичная сценка тех лет. Стоит передо мной парень, приехал на работу наниматься: бурильщик, стаж такой-то. По всем данным подходит, но я ему говорю:
— Давай условимся так. Я тебя с сегодняшнего дня зачисляю на работу, но ты сегодня же поедешь обратно — подбирать себе вахту. Подберешь — приезжайте вместе, вместе будете работать. Не подберешь — не возвращайся: на работу не приму. Согласен?
Как правило, соглашались и в течение месяца приезжали вместе с вахтой. По опыту знал: такие вахты станут работать куда лучше, чем собранные с бору по сосенке. Исключений что-то не припоминаю.

Безаварийная работа, к сожалению, вообще невозможна, и хотя аварий становилось у нас все меньше и меньше, каждую из них противники многовахтовой системы рассматривали как бы под увеличительным стеклом. И находили аргументы против, объясняя аварии усталостью людей от чрезмерных нагрузок, которые этой системе сопутствовали. Не спорю: нагрузки возросли, но они были предельны, а не запредельны, а на пределе сил человек может и должен работать, по моему убеждению.

Я убедился, насколько разными могут быть люди, как сложно и важно знать их досконально. Есть свои тонкости взаимоотношений и внутри вахты, и внутри бригады, и у каждого помбура, бурильщика, бурового мастера свой, неповторимый характер.
Это сложно понять, такое не увидишь в коротких набегах на буровые вышки и из конторских кабинетов, где предпочитали коротать время многие заезжие журналисты. Это заблуждение, будто страсть к подсчету денег в чужих карманах проявилась только в последние годы, когда расслоение населения по доходам стало таким кричащим. Всегда она существовала, эта страсть и забава, и всегда находились люди, готовые объявить буровиков рвачами. Тогда
буровики зарабатывали много, но работали, по-моему, еще больше. Правда, обнаружилась какая-то странная закономерность: чем лучше мы работали, тех хуже становилось снабжение северных городов. После благословенных первых лет, когда в магазинах можно было купить и рыбу (такой селедки, как тогда в Нижневартовске, я больше никогда и нигде не ел), и мясо, а банки со сгущенным молоком и китайской тушенкой «Великая стена» действительно стояли стеной, — после первых лет освоения полки опустели, и в наш быт вошло не надолго забытое слово «достать», а рыбалка и охота из развлечения превратились для многих в средство обеспечения семьипровиантом.
Мужика жалко, конечно, только и горком тут ни при чем, не от хорошей жизни такое постановление было принято. Все знали, что центральным властям до снабжения северян нет никакого дела. Об этом, кстати, почему-то никто не писал. Зато о сумасшедших заработках буровиков — пожалуйста…

Нефтяные города чем-то похожи на приморские: в приморских — женщины и дети тревожно ждут возвращения своих с моря, в нефтяных — с не меньшим беспокойством ожидают мужей с буровых, знают нехитрый буровицкий словарь, способны поддержать разговор о прихватах и привычно вздрагивают при слове «выброс».
У этого слова по меньшей мере два значения: когда газовый или нефтяной — это худо, но точно так же называется вполне безобидная операция —подъем инструмента на мостки после завершения скважины.

Особое свойство труда на буровой сост оит в том, что он подчеркнуто коллективен, и ошибка одного работника неизбежно влечет за собой неу дачу всей вахты и даже бригады. Мало кто способен спокойно жить с ощущением вины перед коллективом.

Я не на тщеславии буровиков играл, а на их честолюбии. Это разные вещи. Тщеславие — суетный вздорный мираж. Честолюбие — мощный мотор, позволяющий и себя реализовать, и добиться серьезного результата.

Тогда все было дефицитом, и под номером один шли ковры. Комсомольским секретарем была Надежда Цейтлина, она с буровиками Воловодова приехала, вместе с мужем; мужа я определил инженером по технике безопасности, а ее комсомольцы избрали своим вожаком. До чего же хваткая была девушка, сколько она этих ковров добывала! В день, когда подводили итоги соревнования, по всему городу шли мужики с торжественного собрания в УБР‑2, таща на плече рулоны ковров. Надо было видеть эту картину!
Наши базы — как мы их строили? Вопреки всему. Каждый понимал, что без хороших баз нормальных результатов не добьешься, и все же любую мелочь приходилось добывать, как эти чертовы ковры. И вот тогда Володя Складчиков сказал: «Ни черта не пойму. Ну пришли эти двое — Усольцев и Богданов. Материальная база как была, так и осталась. "Татр" сколько было, столько и бегало. Никаких фондов нам не прибавили. Но бурим! И, черт возьми, план по добыче выполняем! Как это у них получилось? Ни черта не понимаю!..»
То были самые дорогие для меня слова. Но это еще было впереди, а пока — трудный и сложный этот год.

Быть может, сегодня этот шаг покажется наивным, но я каждое утро, к половине шестого, ходил на автостанцию. Оттуда вахтовые автобусы уезжали, развозили людей по буровым и прочим местам работы. Меня тогда мало кто знал в лицо, да к тому же темень такая в это время года, что нос к носу — лица не разглядишь, а я приходил не для того, чтобы увидеть
кого-то — приходил слушать. Друг с другом люди говорили откровенно, о мелочах говорили и о существенном. Из этих беглых разговоров узнавал порой куда больше, чем на кабинетных планерках. До половины восьмого я там оставался — пока последний автобус не уходил. А уж потом приходил на работу и размышлял над услышанным. После начинался обычный рабочий день и обычные деловые совещания, где я иной раз делился тем, что услышал на автостанции, — не для того, чтобы показать свою осведомленность, а чтобы улучшить работу.

Молодые северные города — это особая строка не только в истории страны, но и в частной жизни людей. При мне поднимался Нижневартовск — но его я не строил. А Сургут — пришлось, и Лянтор, и Когалым. И даже город Муравленко, хотя тогда еще такого города не было, но уже существовало Муравленковское месторождение: к первым объектам, которые там возвели, я имею непосредственное отношение, и это не тщеславие — это гордость.
Был такой, теперь тоже уже легендарный, строитель железных дорог в Западной Сибири — Дмитрий Иванович Коротчаев; я его очень уважал и уважаю. У него была большая семья и, по-моему, он был беден как церковная мышь: я видел его всегда в одном и том же, пускай отглаженном, но готовом тут же расползтись от дряхлости костюме. Хотя возглавлял крупное и могучее управление «Тюменьстройпуть».
О себе Коротчаев никогда не думал. Но для других сделал столько, что это ничем не измерить, и станция, названная его именем, только малый дар его памяти. Меня просто зло взяло: вы там, в Москве, все планируете так, что под ромышленные объекты у вас деньги есть, а под жилье и прочее надо клянчить!
Вы планируете энергоблок и число обслуживающего персонала, но не планируете под них ни одного квадратного метра! И за это все, за такое государственное планирование должны расплачиваться люди, которые дают нефть — ту самую нефть, на которой строится и экономика, и политика страны?! Черт возьми, сколько же можно!

Шел такой фильм в 60-е годы — «Жестокость», еще в Отрадном смотрел. Он про 20-е, жестокие годы. Но вот что характерно: герои картины любят свое время и не замечают его жестокости. Мы жили на Севере совсем в другое время и тоже любили его. Хотя и оно было жестоким, мы этого тоже не замечали. Почему? Не знаю. Раньше просто не задумывался над этим, но и теперь не знаю.

Совещания в Москве — это вообще отдельная тема. Чаще всего это была порка. Чаще всего от нас ждали, чт о мы скажем т о, чего от нас ждали, а не то, что нам нужно.

Ночью, уже в Сургуте, я проснулся и думаю: почему Октябрьск? Этих Октябрьсков, наверное, только в Западной Сибири столько, что пора номера им присваивать! Пускай хотя бы Ноябрьск, а? Утром на аппаратной говорю Кукуевицкому:
— Гриша , давай назовем новый город Ноябрьском? Тому вроде бы без разницы — Ноябрьск так Ноябрьск. Однако название во всех бумагах пошло, по всем инстанциям, — и никто не стал вмешиваться, никто не спросил: а почему Ноябрьск? Да я и сам, правда, не знаю почему.

Люди на работе встречались разные — иначе не может быть. Бесшабашные, азартные, самоотверженные бессребреники чередовались с людьми медлительными и безынициативными — эти, как правило, уже выбрали своим трудовым стажем все северные надбавки и никаких перемен в жизни не желали, но они, по крайней мере, трудились добросовестно, «от» и «до»; бывали почти что безобидные любители пустить пыль в глаза. Но попадались такие кипучие лентяи, что оторопь брала, когда ты наконец понимал их суть.

Уж если генеральный директор производственного объединения «Сургутнефтегаз» нес персональную ответственность не только за метры и тонны, но и за яйценосность кур и привесы поросят, то строить город — это не обязанность даже, а дар судьбы.
Нефть из скважин когда-нибудь иссякнет, а город останется, как бы ни ветшали его стены. Хотелось, чтобы он стоял дольше. И еще — чтоб он был краше. Но, боже мой, инструкции и запреты обкладывали нас покруче, чем волков — флажки егерей. В ту пятилетку, с ее сумасшедшими трудовыми обязательствами, помимо уже действовавших ограничений ввели новые — специальным постановлением правительства. По существу, было запрещено строительство любых объектов соцкультбыта — только производственные сооружения, ну и жилье по скудным нормам. Словно все делалось для того,
чтобы ничто не отвлекало человека от выполнения производственных задач.
Однако так и одичать недолго. Сургуту — и не только Сургуту — не хватало многого, его и городом можно было называть лишь условно, из уважения к его сединам.
Построили замечательный спортзал «Нефтяник». Конечно, он проходил по всем документам как РММ — ремонтно-механические мастерские НГДУ «Федоровскнефть», — однако это был спортзал, и очень даже неплохой.

Наверное, каждый, кто бывал в те годы в северных нефтяных городах, обращал внимание на одну особенность: скверики, палисадники, тротуары огораживались не штакетником, а тонкими металлическими трубами. Это были «энкатэшки» — НКТ,
нагнетательно-компрессорные трубы, разумеется, бракованные, непригодные. Вероятно, их следовало сдавать на трубную базу, там бы их резали и отгружали дальше, но думать об этом было недосуг, а делать из них заборчики оказалось удобно.